Компромисс (Часть 12. Выбор)

Когда Хищник ушел, Оборотень тяжело вздохнул и уткнулся лицом Панде в колени.

— Эй, ну ты чего? – она погладила его по спине, пытаясь успокоить. — Если не хочешь, значит не пойдем. Макс уже получил свои деньги, заставить нас он не сможет.

— И что дальше? Так и будем таскаться по окраинам Зоны, рискуя каждый день нарваться на какую-нибудь дрянь? Тебе ведь нужно домой. А я просто никому не нужное чмо с амнезией. Что я могу для тебя сделать, кроме как перерезать кому-то глотку или пустить пулю в лоб? На Большой земле меня на нормальную работу никто не возьмет, у меня даже паспорта нет. А здесь, без тебя, я рано или поздно сдохну.

— Но ведь ты можешь попытаться отыскать хоть кого-то, кого знал раньше? Того друга, например. Ты помнишь, как его звали?

— Хруст.

— А по-настоящему?

— Гриша.

— Фамилию помнишь?

— Нет.

— Ну хоть кого-то ты должен помнить. Первую учительницу, кого-то из одноклассников, соседей? На какой улице ты жил?

— Карла Маркса.

— Исчерпывающе. Почти везде такая есть. А город, или поселок? Холодно там, или жарко? Река там, или море? Ну хоть что-то?

— Город как город. А может, поселок. Пятиэтажки, трехэтажки, котельная с высокой кирпичной трубой, памятник Ленину бронзовый, позеленевший, клумбы с цветами такими, фиолетовыми, и белыми, у них еще пыльца сладкая — срываешь и высасываешь…

— Петунии.

— Наверное. Никогда не знал, как они называются. В центре площадь с несколькими елками, рядом парк. Вокруг жилые дома, гастроном, кинотеатр — мы на его задний двор курить бегали, «Цой жив» черной краской чуть ли не на всю стену. Кафешка какая-то, ни то «Буратино», ни то «Теремок». Если увижу, узнаю.

— Печально. Думала, ты помнишь больше.

— Я тоже так думал. А по факту, толком ничего. Может и стоило согласиться на предложение Макса. По крайней мере, ты бы могла поехать домой не с пустыми руками, чтобы точно сюда не возвращаться. А я уж как-нибудь…

— Подожди. Ты можешь уехать вместе со мной. У меня своя квартира есть — дядька купил на заработанные мной деньги. Я все равно пока с матерью живу. А что? Поживешь, получишь документы. Вдруг еще что-то вспомнишь? Нельзя же вот так брать, и крест на себе ставить. Зачем тогда вообще все это было нужно? Ну, хочешь, вместе поживем? Хотя маман это не одобрит. Ты уж попробуй ей понравиться.

— Ты это серьезно? — он уставился на Панду, совершенно шокированный ее предложением. Белые глаза, кажется вот-вот начнут вылезать из орбит. — Я же никто тебе, и звать меня никак, я же… черт…

Оборотень окончательно сник, уткнулся ей в колени и затих, периодически вздрагивая и вздыхая.

Панда тоже молчала, думая о чем-то своем.

— Ой, я, кажется, помешал? Ну, пардон. — Херувим протопал к своему столу и принялся рыться в шкафчике с медикаментами. — Мне тут надо кое-что собрать. Завтра с Чикатиллычем уходим в одно место. Ха-ха. Там реальная жопа. Ну ничего. В первый раз что ли? Женька, если не трудно, оторвись ненадолго. Можешь меня подстричь? Хочу красивым быть. А то Макс сказал, что вы уходить собрались, и буду я опять ходить как чучело.

Пока Панда стригла наемника, Оборотень успел о многом подумать. Его не уговаривали, и, ни в коей мере, не осуждали. Так почему же так паршиво на душе? Как будто он предал кого-то. Чикатиллыч больше не появился. Херувим поблагодарил за стрижку, чмокнул Панду в щеку, подхватил со стола собранные медикаменты и ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Обыденно, и совершенно спокойно.

— Ну вот и все, — вздохнула она, садясь за стол, — надеюсь, у них получится.

Вид у Панды был какой-то растерянный, если не сказать, подавленный. Так и просидела до самой ночи, положив голову на сложенные на столе руки, и глядя в стену, где красовалась размашисто написанная надпись на незнакомом языке.

Утомленный молчанием, Оборотень задремал. Далекие шаги, какие-то шорохи, шум ветра за окном… все слилось в какой-то белый шум, убаюкивающий, подобно шелесту волн или затяжной дождевой капели. И вот уже вместо куска стены и застывшего силуэта он видит перед собой облетевшие деревья и гулко пустые каменные коробки домов, освещенные холодным светом луны. «Во славу Монолита!» — звучит стройный хор голосов. 

 

Вдалеке слышен вой собак и шорох гонимой ветром опавшей листвы. Звуки шагов в каменном лабиринте дробит гулкое эхо, как ни старайся ставить ноги аккуратно и мягко. А, впрочем, кого им бояться? Это их должны бояться те, кто пришел сюда за тем, что им не принадлежит. Короткая стычка заканчивается разгромным финалом. 

 

Он держит за волосы отрезанную голову. Обезглавленное тело еще цепляется за жизнь: ноги вздрагивают, руки бесцельно скребут по земле, а из перерезанной артерии бьет фонтаном горячая кровь. Вскоре оно затихает, навсегда застыв в неестественной позе, а голова занимает свое место на шесте — еще одна жертва во славу Его. Уверенные шаги гулко звучат, отдаляясь от места казни. Ветер гонит по выщербленному асфальту палую листву….

И вдруг все заканчивается. Он даже не успевает понять, что произошло.  Звуки, запахи… даже темнота меняет свою структуру… он лежит на спине, ощущая на шее теплое дыхание. «Только молчи», — просит она, и не давая опомниться, впивается в губы, жадно, отчаянно, как в последний раз. 

И он молчит, отвечая на поцелуй, боясь шевельнуться, боясь развеять зыбкий морок не то сна, не то реальности. Руки хаотично водят по телу, как будто потерялись, и не знают, что делать дальше, задирают вверх растянутую тельняшку, дергают вниз штаны. Острые зубы аккуратно сжимают затвердевший сосок. Горячее дыхание обдает ставшую вдруг такой чувствительной, покрывшуюся мурашками кожу. 

 

Он сам не знает, то ли спит, то ли бодрствует, настолько все происходящее не вяжется с тем, к чему он привык, что составляет лично его основу существования, незыблемую и устоявшуюся. Губы скользят ниже, слегка смыкаются на напрягшемся животе, прикусывают кожу, снова следуют вверх, смыкаются на другом соске. Внизу становится тяжело, до боли, до дрожи, но, боясь нарушить приказ, он застывает, не смея пошевельнуться. 

 

Она уверенно садится на него верхом, упирается руками в грудь, плавно двигает бедрами, ловя его в себя. На несколько мгновений замирает, поймав, и начинает двигаться, медленно, постепенно наращивая темп. Старый диван тихо скрипит в такт ее движениям, дыхание становится порывистым, руки впиваются короткими ногтями в плечи, грозя проколоть кожу. А он все молчит, не зная, вправду это с ним происходит, или это всего лишь дурацкий сон. Она тихо всхлипывает, выгибается назад, и замирает, издав то ли стон, то ли взрык, медленно подается вперед и снова целует, больно прикусив губу.

Наконец до него дошло, что все происходит, на самом деле. Видимо, боль — единственное, что в последнее время способно привести его в чувство. Панда сидит пошатываясь, приходя в себя после бешеной скачки, абсолютно обнаженная, дрожащая и беззащитная. А он даже толком не понял, что произошло.

— Прости… пожалуйста… я… люблю тебя, — шепчет Оборотень, прижимает ее и переворачивает на спину, оказываясь сверху. — Прости…меня….

К утру решение пришло. Все стало настолько ясным, что промедление причиняло почти физическую боль. Кем бы ни были приютившие их люди, они не заслуживают такой участи. Стараясь не разбудить Панду, он встал, оделся и направился прямиком к Хищнику. Если уж Чикатиллыч с Херувимом решили лезть лабораторию Х-8, то он отправится вместе с ними. И плевать, останется он в живых, или нет. Слишком много все эти люди для него сделали …

Сонный часовой встрепенулся и посмотрел на подошедшего Оборотня.

— Привет. Макс не спит?

— Вроде, нет еще. Че надо?

— Поговорить. Срочно.

— Щас.

Часовой робко постучал в дверь и, дождавшись разрешения войти, прошмыгнул внутрь. Через минуту вернулся и позволил ему зайти.

— Чем обязан? – Хищник был помят и всклокочен, видимо, вопреки словам часового, уже пребывал в мягких объятиях Морфея, и был весьма недоволен тем, что его разбудили.

— Я согласен.

— Долго думал, да? Чик с Херувимом уже все решили. Если уж так хочешь пойти, с ними и разговаривай.

— Хорошо.

— Стоять. Если они согласятся, Чик сам тебя проинструктирует и все выдаст. Панда с тобой пойдет?

— Нет. Если можно, пусть она здесь останется. Так мне спокойнее будет. Я ей сам все скажу.

— Для начала, иди с Чиком поговори, — Макс недовольно взглянул на часы, — он как раз скоро проснуться должен.

Оборотень тихо спустился на первый этаж, провожаемый взглядами скрывшихся в тени часовых.

Помимо Чикатиллыча и Херувима, в помещении спало еще трое наемников. Окна, как и везде, где часто пребывали люди, были забиты фанерными щитами и наглухо завешаны тряпками, так что даже ночью казалось, что здание пустует. Сама комната отдыха круглосуточно освещалась пыльной 25-ваттной лампочкой, питавшейся, как и электроплитка с чайником, от автомобильного аккумулятора, который, заряжался от нескольких артефактов, помещенных в стеклянную банку, тускло мерцавшую в углу рассеянным голубым светом, похожим на свет настольной пластиковой елочки на батарейках, такие часто ставят на праздничный стол. 

 

У Оборотня невольно возникло в голове ощущение наступающего праздника: елочка, запах мандаринов и конфет, приятное предвкушение чего-то нового. Он напомнил себе, что на дворе июль, дед Мороз умер, а он пришел сюда вовсе не за подарками.

Чик с Вимом умудрились уместиться вдвоем на одном диване. Немного странная картина: Пандин названый братишка вжался в диванную спинку, отобрав себе почти все покрывало, одни белесые волосенки видны, а Чикатиллыч дрыхнет развалившись на всю остальную площадь, только краешком грудь прикрыл, даже во сне с шапкой не расстается. Оборотню даже неловко стало. Как будто что-то постыдное увидел. Впрочем, два других наемника тоже делили один диван, только улегшись «валетом». Еще один гордо дрых на полу, завернувшись в спальник, как гусеница в кокон.

Оборотень подкрался ближе, присел на пятки и осторожно тронул Чикатиллыча за плечо.

— Че надо?

— Извини, — шепотом начал он, — нужно поговорить.

Чик осторожно поднялся, стараясь не разбудить вздохнувшего и заворочавшегося Херувима, и вышел в коридор.

— Что случилось? — спокойный и сосредоточенный, как будто и не спал вовсе.

— Я хочу пойти с вами. Без меня вам будет тяжело.

— А с тобой, значит, нам будет легко? Ты что-то не досказал? Скрыл? Или просто цену себе набиваешь?

— Я… В общем, я могу быть полезен. Вы все знаете по наслышке… а я сам изнутри все это видел… и делал. Я не хочу, чтобы с вами случилось то же, что и с остальными. Мне снятся… а, неважно. Не хочу, и все.

— Как трогательно. Еще скажи, что тебе и денег не надо.

— Не надо. Но, если захотите, можете отдать Панде. Мне все равно некуда их тратить. Я даже не знаю, нужны ли мне они. А перед вами…

— Тише. Значит по-сталкерски хочешь, за добро добром?

— Да.

— Уж не знаю, что там они с людьми делают, ты как будто с другой планеты. Но твоя помощь нам не помешает. Значит так, меньше народу больше кислороду. Мы собирались идти вдвоем. Тебя я беру. Ее — нет.

— Я и так не собирался. Если с ней что-нибудь случится…

— Правильно мыслишь. Теперь, главный — я. Не ты, и не Херувим. Но это не значит, что ты стоишь и торгуешь еб@лом, пока не получишь приказ действовать. Мы команда. Ясно? Единый живой организм: правая рука горит — левая тушит, ноги убегают. Усек?

— Да.

— Кто лучше разбирается в конкретном вопросе, тот и берет инициативу. Не знаешь, или не можешь, скажи. Не знаем все, советуемся. Если что-то не устраивает, говори сразу. У нас демократия. Но самовольство карается. Я понятно объясняю?

— Вполне. У нас, ну там, также было. Ну, команда, живой организм, и так далее. Я приспособлюсь.

— Хорошо. Тебе нужно время, чтобы собраться?

— Буквально пять минут: Панде сказать и вещи собрать.

— Можешь не спешить. Выходим через час.

Он долго просидел на полу слушая ее дыхание, но так и не решился потревожить. В итоге нацарапал записку. Сказать хотелось многое, а нужные слова не приходили на ум, он раз за разом перечеркивал и начинал заново. Наконец, получилось, как ему показалось, вполне сносно и кратко. Оборотень вырвал листок, положил его на стол и тихо притворил за собой дверь.

Наемники уже встали. Чикатиллыча он встретил в коридоре идущим проверять посты. Херувим трепался с подсевшим к нему худым парнем в интеллигентного вида очечках. Судя по промелькнувшим в разговоре медицинским терминам, сей товарищ должен был подменять его в лазарете.

— … угробишь тонометр, я тебя самого угроблю. Даже в руки не бери. Оно тебе не надо. Здесь не дом престарелых, регулярно давление мерять никому не надо. Все здоровые, как кони. Твои инструменты — жгут и пинцет, в тяжелых случаях — клизма. И вообще, здесь каждый сам себе врач, и неприятности на работе случаются крайне редко. Уже небось, прелести Максовой муштры на себе почувствовал?

— Вполне.

— И это только начало. Хорошо себя покажешь, доверю лазарет полностью. Надоело разрываться.

— Я постараюсь.

— А, белоглазый. Ну иди сюда. Интеллигент, свободен. Туда пока не ходи. После дневной вахты осмотришься.

— Слушаюсь.

— Салага, — Херувим подошел к столу и заварил три кружки кофе. — Тебе со сливками?

— Мне? — переспросил Оборотень.

— А кому? Нам с Чикатиллычем я и так знаю, что, и сколько.

— Да.

— Что «да»?

— Со сливками.

Херувим сыпанул в кофе пару ложек сухих сливок, сел и приглашающе похлопал по дивану. Глаза его были чуть раскосыми после сна, отчего белобрысый доктор показался Оборотню похожим на диснеевского Питера Пэна, только со шрамом и кровожадного.

— Иди садись. Я не кусаюсь. Раз уж мы идем вместе, давай кое-что обсудим, — он огляделся, нет ли кого поблизости, и продолжил. — На твою девушку я не претендую. Наверняка, у тебя были подобные мысли. Но нет. Она мне действительно как сестра. Даже, если бы тебя не было, вряд ли у нас с ней вышло что-то путное. Так что, если ты хотел на мне отыграться по пути, оставь эту задумку в покое и никогда о ней не вспоминай. Но ты мне не нравишься. Как по мне, она достойна лучшего, и уж точно не из местной сволоты. 

 

Я ей об этом говорил, но решить она должна сама. Что касается работы, в случае удачного завершения дела, вознаграждение делится на троих, по справедливости. В случае неудачного, сам понимаешь. Попытаешься привести нас на заклание к своим братьям, подыхать будешь долго. Я не угрожаю. У тебя есть ко мне претензии, белоглазый?

— Я уже говорил, и скажу еще раз: я действительно хочу вам помочь, просто за то, что вы помогли нам с Пандой. Я не хочу, чтобы вы погибли. Если хотите добраться до того хранилища, я сделаю все от себя возможное.

— Хочется верить. А вот и Чикатиллыч. Ну как там?

— Все нормально. Уже поговорили?

— Ага.

— Я не желаю, чтобы в моей группе были недомолвки и разногласия.

— Все будет пучком, старшой. Да, белоглазый?

– Вим, отставить чмырить.

— Угу.

— Оборотень, не против, если просто Тень? Не люблю длинные позывные выговаривать. Что скажешь?

— Да.

— Держи рацию. Ладно. Присядем на дорожку…. 

Панда проснулась ближе к полудню, всклокоченная и почти счастливая. Сладко потянулась, до хруста в костях и потерла кулаками глаза. Оборотня рядом не оказалось. Куда это, интересно, его унесло? Она выпуталась из одеяла и на трясущихся ногах побрела к своим вещам. 

Ее взгляд привлекла оставленная на столе записка. Поднеся к свету тетрадный листок, Панда начала читать, с каждой строчкой мрачнея все больше:

— Сука! — она смяла записку, потом развернула и перечитала снова. — Сука! Тварь!

Разорванный в клочья листок полетел в мусорное ведро. Панда прошлась по комнате, грязно ругаясь себе под нос, порылась в рюкзаке в поисках мыла и проскочила в душевую. Окатила себя ведром ледяной воды, намылилась, снова облилась и снова намылилась. Ей казалось, что прилипший к ней чужой запах въелся под самую кожу, и это вызывало новые вспышки ярости и раздражения. Вот так, значит. Ей воспользовались как девочкой-малолеткой, а когда получили то, что хотели, просто бросили, оставив слезливую записочку, дескать, жди меня, малышка, и я вернусь. 

 

Не зря дядя говорил, ох не зря. Прав был старик на все сто, а она, как дура, доверилась. Ведь должна была догадаться, что в окружении мужиков нужно быть очень внимательной. Что рано или поздно ни один, так другой попытается залезть в трусы, если не силой, то прикрываясь возвышенными чувствами. «Ах, я такой бедный-несчастный, пожалей меня, ведь лучше тебя на свете никого нет». А она повела себя распоследней дурой. И вот результат: снова одна; получивший свое твареныш радостно умчал искать себе на жопу новые приключения. Никому на свете нельзя верить. Даже себе.

Продрогшая до костей и злая, она вернулась в комнату и быстро собралась. «Даже на день здесь не останусь, даже на час. Хватит. Среди аномалий и мутантов и то спокойнее. Они, по крайней мере, не врут. Уж если хотят убить, то честно. Ненавижу, сука!».

За более чем неделю, обитавшие здесь наймы настолько привыкли к двум чужакам, что считали их почти своими. Встреченный по дороге парень даже сказал «привет» и поинтересовался, нужно ли ей что-нибудь. Поздоровавшись в ответ, она поинтересовалась, на месте ли главный, и получив утвердительный ответ, зашагала по коридору еще быстрее.

— Здравствуй, солнышко, что привело тебе в обитель старого Макса? Оборотень сказал, что сам тебе все сообщит. Или забыл? Они ушли рано утром, вряд ли ты сможешь их догнать.

— Я знаю.

— Я тут подумал, чтобы ты не заскучала до их возвращения, не отправить ли тебя за артефактами? Как насчет того, чтобы отыскать для меня парочку «колобков»? И еще мне бы не помешала «пленка» и «огненный шар». Сейчас гляну, кто там у меня свободен из ребят. Что-то ты бледная. Плохо спала?

— Все нормально, Макс. Не надо никого искать. Я ухожу.

— Как уходишь? Одна?

— Кажется, не так давно тебя это нисколько не смущало. Что изменилось?

— Ты изменилась. Я изменился. Мы же теперь друзья, Панда. Куда ты пойдешь? Совсем одна.

— Домой, наверное.

— А что мне твоему передать?

— Ничего. Просто ушла. Спасибо тебе за все, Макс. Может еще встретимся.

— И тебе спасибо. Что бы там у вас с ним не произошло, знай, уж я-то рад тебя видеть всегда. А как Херувим тебя рад видеть! Хоть подстригся в коем-то веке, панк недоделанный… Ты заходи, если что.

— Ладно.

Вскоре она уже шла через лес, привычно прислушиваясь к попискиванию висящего на поясе детектора.